Я описываю то, что видел сам, и ваше дело не в том, чтобы верить или не верить в эти случаи, а в том, как их объяснить: пригодна ли будет для этого концепция рефлексов, или под давлением фактов придется признать способность животных думать, что без ума невозможно.
С этим широкогрудым спокойным Пегашом я встретился в селе Онгудай, что на Чуйском тракте в Горном Алтае, в 1950 году. Отсюда начинался один из многочисленных конных маршрутов, пересекающих геологические структуры этой чудесной горной страны. На берегу речки Урсул мы разгрузили с автомашины свой походный скарб и занялись подгонкой сёдел к каждой из прибывших вчера восьми лошадок. Среди них я сразу выделил этого пегого коня, отличавшегося более сильным сложением, густой гривой и таким же густым хвостом. Восточная мудрость свидетельствует: густые хвост и грива – показатели силы и выносливости лошади. Кроме того, он отличался удивительно спокойным нравом. При подгонке по нему подпруг нагрудника, и подфеи он стоял не шелохнувшись, тогда как другие кони то норовили куснуть, то крутились с прижатыми ушами.
Особенно удивил он меня при затяжке передней подпруги. Чаще всего лошади в этот момент надуваются, выпучивают живот (себе на беду), а Пегаш ни на сантиметр не надувался. Уже этот поступок его подсказал мне - конь умён. Он знал, что если он надуется при заседловке, то на первых же 1-1,5 км пути живот у него опадет до нормы, седло будет на нём болтаться и тереть ему спину. И если его седок окажется неопытным и ненаблюдательным, к концу пути под седлом будет потёртость до мяса, иногда в целую ладонь величиной. Ездить на таком коне фактически невозможно, разве что с большим опасением и испортив кошмяной потник: в нём приходится вырезать дыру чуть большего диаметра, чем потёртое место на спине коня. Итак, мы заседлали коней и стали их вьючить. Пегашу я уже подобрал наиболее тяжёлый и вместе с тем ответственный груз - два вьючных ящика с приборами в них. Груз завьючен. Мои спутники сели на своих коней и у каждого из них к седлу был привязан следующий за ним вьючный конь. Попрощавшись с водителем и сев в седло, я подал команду: «Тронулись!» И здесь произошло непредвиденное. Пегаш с ящиками не пошёл за своим коноводом – он встал, и сдвинуть его с места оказалось невозможным. Техник, который вёл его за собой, закричал мне: «Что делать, Пегаш не идёт!» Другой мой спутник решил стегнуть коня по крупу, но это не помогло. Взглянув на эту картину, я сказал: - Знаешь, что отпусти-ка его, только повод привяжи к его же седлу надежно, чтобы под ноги ему не попал. - А как же так? Мы поедем, а он вдруг пойдёт куда попало, - удивился геофизик. - Не думаю. Наверное, он привык ходить с караваном вольно.
Так и сделали. Караван тронулся. Пегаш, заняв место за тем самым конём, за которым не хотел идти на привязи, спокойно пошёл, не отставая и не сходя с тропы. На склоне хребта, который нам предстояло перевалить, был лес. Тропинка петляла между деревьями и глыбами камня. И на всём пути Пегаш нигде не ударился вьюком о стволы деревьев или выступы камней, тогда как другие кони это делали несколько раз, приходилось поправлять вьюки.
Ещё одно я заметил в Пегаше на этом пути. Он, будучи свободным, ни разу не пытался ухватить зубами клок травы, тогда, как остальные всё время наклоняли головы и хватали на ходу траву. И в этом я тоже отметил его ум. Дело в том, что при затянутой передней подпруге наклонять голову к земле трудно, под подпругой получается большой «надав» - этакая шишка с кулак у передней ноги. И конь после этого под седлом мучается. Пегаш не хотел мучаться и потому не подкармливался в пути.
Перевал преодолён. Мы подошли к берегу широкой и бурной в этом месте Катуни. Преодолеть её вброд невозможно. Но здесь была неказистая, подтекающая лодка. Развьючились, расседлали коней, дали им время на обсушку, а сами начали переплавлять груз. Один гребёт, другой вычерпывает воду из лодки, третий правит. Затем стали переплавлять лошадей. Сводим их в воду, сидящий на корме берёт двух коней за повод, - и они плывут за лодкой до противоположного берега. Всё шло нормально. Но вот настала очередь Пегаша, и он отказался идти на буксире у лодки. Грешен, но я не знал, что с ним делать, обругал его и сказал: «Чёрт с ним, пусть остаётся». Но он не пожелал оставаться. Посмотрев вслед уходящей лодке, он медленно пошёл берегом вверх по течению. Я наблюдал за ним из лодки. Вот он остановился, посмотрел на воду, потом на то место, где причаливала лодка, и снова пошёл вверх. Так он делал три раза. Потом решительно подошел к берегу и бросился в воду. Течение снесло его точно к тому месту, где мы в это время вытаскивали лодку. Он вышел на берег фыркнул и отряхнулся. Я подошёл к нему обнял его голову, приподнял её и поцеловал его бархатный мягкий нос. Всем было ясно: конь самостоятельно решил задачу, где надо войти в воду, чтобы с помощью течения оказаться рядом с нами на противоположном берегу.
Поступки Пегаша показали не только их обдуманность, но и характер «субъекта» самостоятельного. И с этой поры он получил кличку Самостоятельный. Целый месяц мы не расставались с ним, и каждый день он приносил мне радость. Я посадил на него очень неопытного, но бесконечно дорогого мне седока - мою супругу - и был уверен, он её будет беречь, как драгоценность. И он оправдал все мои ожидания, этот удивительный самостоятельный пегий здоровяк с чутким сердцем и трезвым умом.
Мокрые кони и подмоченные спальные мешки после переправы не позволили сразу же продолжить путь. Сушились до вечера и ночевали. Утром навьючились и продолжили путь. По правому берегу Катуни надо было подняться вверх до устья Сумульты и далее пройти эту речку до её истоков. Правый берег Катуни представляет собой останец морены, некогда отложенной ледником. Поверхность таких морей всегда ровная, сложена песчано-галечным материалом с многочисленными крупными валунами, перенесёнными ледником. На такой ровной поверхности обычно разбросаны небольшие холмики, обрастающие по краям травой. И под каждым холмиком - большая нора: жилище сурков.
В солнечный день семейство сурков вылезает из своего жилья. Обычно взрослые папа и мама восседают на задних лапах на холмиках, а ребятишки-сурчата играют. Они нападают друг на друга, борются и устраивают самую настоящую чехарду. Тропа виляла между этими холмиками и крупными валунами (отторженцами). Впереди меня ехала Любаша на том самом Пегаше. Впереди, метрах в трёхстах, сурковая семейка устроила чехарду, и Люба залюбовалась этой милой умиротворяющей картиной справа от тропы и развернула корпус вправо, а тропинка именно здесь поворачивала налево, и Пегаш вместе с ней. Подпруга была слабая и Люба вместе с седлом медленно стала съезжать в правую сторону, под коня. Пегаш остановился, наклонил голову и стал обнюхивать Любу, будто спрашивал, не ушиблась ли она. Я быстро подъехал к ним вытащил Любашу и водрузил на место седло... Пегаш спокойно стоял и наблюдал за моими усилиями. А меня одолел хохот. Усадив Любу в седло, я обнял голову Пегаша, и расцеловал его.
На следующий день он мне подарил ещё одну незабываемую картину. Мы ехали среди могучих кедров, среди которых было много поваленных обгорелых стволов - свидетелей пожара. И вот такой ствол с ветвями навис над тропой, и проехать под ним можно лишь схватившись за шею лошади и опустившись ниже седла. Я закричал, чтобы Люба так и сделала. Но она не смогла, она легла на переднюю луку седла. И вот перед моими глазами возникает картина, - голова и шея Пегаша прошла под стволом, и он вдруг замер. В это время сук, торчащий навстречу едущему, пришёлся под капюшон плаща и ремень полевой сумки Любы и немножко приподнял её. Конь встал, повернул голову и посмотрел на Любу. Если бы он не остановился, Люба повисла бы на суке. Я мгновенно подъехал и с большим трудом приподнял Любу и снял её с сука. Потом мы оба обняли голову Пегаша и гладили её и целовали, счастливые, оттого что всё обошлось без последствий. И опять-таки по милости Пегаша. Нам было тяжело расставаться с этим замечательным и спокойным конём. Он стал нам близким другом. Так он жил и трудился в колхозе, наш друг Пегаш - Самостоятельный.
Этот высокий худощавый конь в первом же маршруте далёкого лета 1938 года стал для меня не столько средством передвижения, сколько коллегой-помощником. Все началось с того, что после многих конных маршрутов на другом коне наш конюх заседлал мне его, сказав мне при этом: «Ты, Микола, своего конька шибко уморил, пущай отдохнёт, а нынче езжай на этом. Он конь добрый, сильный, не гляди, что телом тощ». Так состоялось наше знакомство. В тот день к нам в лагерь приехал техник приискового управления Белогоров, чтобы показать мне место, где, как он подозревал, на перекате ручейком вымывается киноварь (минерал ртути). Путь был неблизкий, и мы выехали ранним утром. Тропа шла то по склонам, то по водоразделам. Но, как это свойственно Горной Шории, даже на водоразделе она утопала в грязи. Вязкая грязь по колено утомительна не только для коня, но и для седока. Обычно параллельно конной тропе идёт пешеходная. Чаще всего она сухая, но менее расчищена от бурелома.
Проехав по грязи километра два, я решил облегчить коня и идти пешком по пешеходной тропе, полагая, что Рыжка пойдёт за конём моего спутника. Я спешился и шагнул на сухую пешеходную тропу. Оглянувшись, я увидел, что конь следует за мной. Он догнал меня и не отставал ни на шаг. Он перелезал через поваленные деревья и не разу не нагнул шеи за травой. В стороне от тропы я увидел небольшой каменный утёс и направился к нему. Рыжий не отставал, а когда я начал отбивать камни и записывать в пикетажку свои наблюдения, он стоял, покачивая головой, и обмахивался хвостом от надоедливых слепней. Положив взятые образцы в рюкзак, что висел на седле Рыжки, я вернулся на тропу - и вслед за мной он. Так я и ходил в этот день вместе с ним, и он, как маршрутный рабочий, таскал за мной рюкзак с камнями.
Вечером мы вернулись к исходной точке - приисковому посёлку Чулеш. Здесь был брод через Кондому, а чуть выше брода в узком, но глубоком месте через реку были переброшены три бревна для пешеходов. Я пошёл к этому месту, а мой спутник направил свою лошадку к броду. Рыжка, как я думал, пойдёт за ними. Но нет. Я ещё не дошёл по брёвнам до противоположного берега, как они зашевелились, оглянулся и увидел, что Рыжка осторожно ступает по двум брёвнам, следуя за мной. Приисковые ребятишки, игравшие на пойме у переправы, прыгали и кричали, удивляясь этому зрелищу. Мы с Рыжкой проследовали мимо них и направились к нашим палаткам. Ребятишки проводили нас, всё удивляясь тому, что конь ходит за хозяином без повода. Так и проходили мы с ним до глубокой осени.
А когда пришла пора расставаться, он целый день тёрся около меня и глаза у него были мокрые. И у меня тоже. Это был хороший и умный друг, и верный помощник. Через 30 лет я встретился с двумя братьями, бывшими тогда на поляне и провожавшими меня в лагерь. Оба они стали геологами, один - кандидатом геолого-минералогических наук, другой - доктором. Один из них даже работал в моём отделе в институте. В случайном разговоре мы узнали, что первое знакомство наше состоялось в 1938 году и конь, ходивший за геологом, сыграл решающую роль при выборе ими профессии.
В 1951 г. я работал в южной части Горного Алтая в Южно-Чуйских белках и на хребте Сайлюгем. Мне пришлось много ездить, и для этих целей я облюбовал себе сильного и хорошо выезженного вороного коня. Он отличался от всех остальных лошадей спортивным пылом - и это при спокойном характере. Если рядом с ним на тропе оказывался другой конь с седоком, он никогда не позволял себя обогнать. Обычно послушный седоку, в этом случае он закусывал удила и, не слушаясь повода, пускался карьером, срезая крутые повороты тропы. Даже строевые кони пограничников, к удивлению хозяев, не могли угнаться за Воронком.
Он не боялся выстрелов, и с него можно было стрелять, не опасаясь, что он бросится в сторону или хотя бы вздрогнет. Однажды я уступил Воронка одному геологу для поездки на Калгутинское месторождение, что от нашей базы было километрах в пятидесяти. Сделав там свои дела, геолог оседлал Воронка, чтобы возвращаться на базу. Уже в самом начале пути он взял не то направление. Воронок с ним не согласился и решительно повернул назад. Седок рассердился и, ударив его плетью, снова повернул туда, куда, как ему казалось, было надо. Воронок через некоторое время, когда седок о чём-то задумался, снова повернул назад. И так несколько раз. И каждый раз незадачливый, но самоуверенный человек сердился и бил доброго коня. Только тогда, когда он увидел юрты карантинного пункта, он понял, что ехал в противоположном направлении: на юго-запад, а надо было на северо-восток. И лишь теперь он понял, что конь в дорогах и сторонах света разбирался лучше. Развернув коня в обратном направлении, он сразу же заметил, что Воронок перешёл на широкую, быструю рысь, тогда как прежде еле плёлся трусцой. Солнце уже склонялось к горизонту, а перед ним был путь уже не в 50, а почти в 60 км, и он хотел его пройти засветло. Более седок не думал, куда он едет. И уже в сумерках увидел перед собой заветную поляну на берегу Джесатра, и наши домики, построенные для предстоящей зимовки.
Утром, когда конюх приводил его к крылечку нашего домика, а я появлялся из дверей с седлом, Воронок приветствовал меня тихим ржанием. Когда же я оседлывал его, он себя вёл так, будто это ему нравилось. Иногда он легонько прихватывал мое ухо своими мягкими бархатными губами или почёсывал зубами плечо. Даже конюх, наблюдая эту картину, говорил: «Смотри-ка, а ведь он вроде как говорит: мы снова с тобой будем вместе».
Мы прощались с ним в начале февраля. Он чувствовал эту разлуку, был грустным и глаза его слезились. Мои тоже. И мне вспомнился такой же вороной конь из далёкого детства. Новосибирск встречал на вокзале и провожал в последний путь героя гражданской воины Щетинкина. Красноармейцы бережно вынесли из вагона гроб и установили его на лафете. Затем из соседнего товарного вагона вывели вороного коня в боевом убранстве и подвели его к гробу. Повод положили на луку седла. Духовой оркестр заиграл траурный марш. Лафет с гробом тронулся к центру города. Вороной с поникшей головой, шёл за гробом, не поворачивая и не поднимая головы до сквера героев революции. На всём пути траурной процессии стояли толпы людей. Глядя на лафет, покрытый знаменем, и на чёрного коня за ним, многие не стесняясь вытирали слезы. Верный боевой друг провожал своего хозяина и друга. И двигали им не рефлексы. Он был в горе, как самый близкий друг и боевой товарищ.
Она примкнула к нашему каравану, когда мы проходили мимо небольшой деревушки в Усть-Улаганском районе Горного Алтая. Мальчонка, видимо, её хозяин, долго и безуспешно кричал ей вслед: «Майка, Майка, Майка!!!» Она ушла. Дня два она сопровождала нас, но к палаткам, когда мы делали остановки, не подходила, боялась. Эта молодая лайка прихрамывала на заднюю лапу и была невероятно худая. Ей ставили утром и вечером миску с жирным мясным супом и с сухарями в удалении от палаток. Она опасливо подходила к ней и жадно и торопливо поедала пищу. Дня через четыре она уже была полноправным членом нашего коллектива. И начала честно нести свою собачью службу. Если к палаткам подходил скот, она встречала его угрожающим лаем. Вскоре она поправилась телом, стала ласковой и показала себя как понятливая, умная собака. Она никогда не шкодила, не забиралась на спальные мешки, спала в отведённом для неё уголке при входе в большую палатку. Ей очень нравилось ходить с нами в маршруты.
Умение мыслить она обнаружила при следующих обстоятельствах. Это было в верховьях реки Каракудюр. Мне нужно было рассчитаться с нашим проводником, который решил остаться у расположенной здесь фермы (два маленьких домика да загон из жердей для скота). Я отправил караван, нагруженный камнями, а сам занялся составлением ведомости начисления зарплаты проводнику. Задержался я на ферме с этой бухгалтерской работой минут на тридцать. Покончив с расчётами, я сел на коня и быстрой рысью поехал по тропе, идущей долиной вниз по течению реки. По моим прикидкам, я должен был бы нагнать караван часа через два. Груженые кони шли шагом, а я налегке продвигался быстро. Прошло два с половиной часа, затем ещё двадцать минут, а каравана всё не было. Я стал волноваться, останавливал коня и прислушивался - не едут ли они другой тропой, параллельно моей. И вдруг я увидел между кустами бегущую наперерез мне Майку. Она выскочила впереди меня на тропу и села. Поравнявшись с ней, я спешился, погладил её по голове и, снова сев в седло, поехал, позвав Майку. Но она не пошла за мной. Я снова слез с коня и осмотрел лапки собаки, подумав, что она где-то поранилась. Её лапы были целы. В этот момент она навострила уши и повернула голову в ту сторону, с какой она выбежала на тропу. Конь мой тоже повернул голову туда же. Стал прислушиваться и я. И услышал треск валежника и топот. Сначала я подумал, что это идут коровы с той фермы, где я оставил проводника. Но вот послышалось пофыркивание лошадей, затем русская речь, а мой конь тихонько заржал. Через пару минут на тропу вышел тот самый Самостоятельный с седоком в плаще и с капюшоном. Из-под него смотрели на меня радостные и чуть напуганные глаза Любаши. Теперь мне стал ясен поступок Майки. Караван ушёл одной из тех троп, что во множестве прокладываются коровами близ ферм, и заблудился. Майка шедшая с караваном услышала топот моего коня и решила меня остановить. Она бросилась через чащобу к тропе, а вслед за нею свернул и умненький Пегаш - Самостоятельный. Дальше мы ехали уже вместе.
Эту чудесную полуторамесячную чистокровную лайку мне подарили в маленьком посёлке в верховьях реки Чулышмина, куда я заехал по ходу своего геологического маршрута. Распрощавшись с хозяевами, я сел в седло, и мне подарили эту маленькую красавицу. Приехав в лагерь, я показал ей свой разостланный спальный мешок и положил её в ноги. Этого оказалось достаточно. Более она нигде не размещалась на ночь, а бывало, и днём спала там. Я назвал её Нэра. Отработав эту часть площади, мы должны были переезжать на другое место. После завтрака стали укладывать свои вещи, комплектовать вьюки и снимать палатки. Пока мы занимались этим, она то сидела, беспокойно крутя головой, то бегала около нас, заглядывая в лица. Когда же мы начали снимать палатки, она уселась в стороне, и жалобно завыла. Она явно оплакивала дом, в котором ей было уютно, тепло и к которому за неделю она уже привыкла. Кроме того, она боялась: вдруг её оставят, а сами уедут. Успокоилась она лишь у меня в седле, тесно прижавшись ко мне. Так мы пропутешествовали с ней около месяца.
Дома, в Новосибирске, нас с Нэрой встретили с большой радостью. Всю мою семью она покорила своей чистотой, ласковостью и удивительной сообразительностью. Сразу же ей определили её место, положив там тёплое одеяло, а я с ней сходил на улицу, где надлежало ей в будущем справлять нужду. Ни одного раза она не сделала этого в квартире, всегда подходила либо ко мне, либо к моему сыну, и, повизгивая, приплясывала, показывая своё нетерпение. Запомнились также её поступки.
Я сижу в своей комнате и пишу очередную статью, мысли идут ясные и быстрые, не хочется их прерывать. Алексей сидит за уроками в другой комнате. И вот я слышу, как Нэра стала поскуливать около него. - Ну, чего ты пристала ко мне, видишь, я занимаюсь. Иди, зови отца гулять. В следующий миг Нэра влетает ко мне, тыкается носом мне под локоть и поскуливает. А у меня фраза не дописана. И я говорю ей: «Нэра, я не могу оторваться. Зови Алексея, скажи ему, что отец занят». Мигом она убегает, и я слышу, как она уже не скулит, а незлобно рычит на сына. И они уходят гулять. Утром она просыпалась рано. В шесть тридцать, она тихонечко, чтобы никого не разбудить, подходила ко мне, и её холодный нос утыкался мне за ухом. Я обнимал её шею и говорил: «Встаю, встаю, иди жди меня у двери». И она быстренько убегала к входной двери и поджидала меня там. Летом она жила у нас на даче. Ей объяснили, что ходить по грядкам и цветникам нельзя, только тропинками. И за три года не было случая, чтобы она что-либо натворила.
А как она вела себя в лесу! Настоящая охотница была. Идёшь с ней, она бегает рядом, вынюхивает чьи-то следы. Но достаточно только прошептать: «Тсс, тсс» - и она окаменеет, подняв одну переднюю лапку, и вопрошающе смотрит на меня. Покажешь ей на дерево, на котором вроде заметил бурундучка, - и она мигом бросится к нему, обнюхает со всех сторон и, если не найдёт следов присутствия зверька, мотнёт головой и пойдёт шариться по кустам. Весь вид её говорит: «Что ты зря меня тревожишь!?»
Об этой собачонке мне рассказал мой хороший друг А. Д. Шелковников. Работая в Западном Саяне, он нашёл себе проводника - старожила тех мест, старика, жившего со своей верной супругой на одинокой заимке. Он согласился поработать, и с ним пришли в лагерь две крупные собаки и маленький юркий Пуська (назовём его так). Вскоре все заметили, что большие собаки во всём подчиняются этому Пуське. И даже когда он ест из общей их миски, они дожидаются своей очереди, не подходят к нему, а тот нет-нет - да и зарычит на них.
Недели через три дед заболел и слёг. Собаки не стали ходить с геологами в маршруты, а лежали два дня у его палатки. На третий день они исчезли. Старику сказали об этом. Хмыкнув, он сказал: «Это их Пуська домой увёл. Видит, что приболел, так вот и побежал за старухой. Если не нынче к вечеру, то завтра непременно приедет со своими травами. Лечить меня будет». Стало уже смеркаться, когда в лагере мы услышали лай, а через минут двадцать на поляну выскочила троица собак во главе с Пуськой, а за ней на коне старуха. «Где тут мой хворый валяется?» - спросила она и ловко спрыгнула на землю. Её спросили, как она об этом узнала. «Так ведь Пуська мне всё пояснил. Прибёг, скулит жалобно, меня за юбку тащит, да по полу ползает, как будто сам пришиблен. Я всё сразу и поняла», - ответила она.
«Вот так Пуська! Вот так голова! Надо же всё понимать, решать и уметь», - изумились геологи. Да, тут одними рефлексами не обойдёшься. Вот и я думаю, что обижаем мы наших друзей четвероногих, отказывая им в умении мыслить. Наверное, надо это пересмотреть, дорогие биологи.
Амшинский Н.Н. Записки натуралиста. Новосибирск, 2008.